ЗИНА

Андрей Валентинович со вздохом отложил в сторону томик «Поэзии вагантов»: пора было садиться за стол и вытаскивать из себя первую фразу для аннотации.

Он так и сделал — выпил, зажмурясь, водки «Русский Бриллиант Премиум», потом открыл глаза и написал: «В одно отнюдь не прекрасное летнее утро на голову Зине Вагиной свалился целый ушат неприятностей».

В былые времена, когда профессор Андрей Валентинович Пенсов мог позволить себе не читать ничего, кроме классической литературы (не считая, конечно, свежих выпусков «Цитологии и гистологии» и иностранных научных журналов), он счёл бы такое начало текста относительно приемлемым. Однако, времена изменились. Литературному негру Пенсову необходимо было заботиться о потребностях аудитории — широкой, но привередливой. Поэтому, внимательно осмотрев со всех сторон проклюнувшуюся фразочку, он покачал головой, всё похерил и начал снова: «Ну и денёк! Невероятные события просто падают на голову простой русской женщине Зине Вагиной!» Вышло гораздо гаже, но всё-таки ещё недостаточно блевотно, а значит — не вполне форматно. Пенсов же отлично знал, что регулярно получает свой корм именно за точное попадание в издательский формат. Засим Андрей Валентинович вымарал маркером «денёк» и прочее, а поверху залепил: «Простая домохозяйка Зина Вагина затевает новое частное расследование: украден ридикюль, в котором — важнейшая улика, удостоверяющая отцовство сына её лучшей подруги. Ведомая женским чутьём, а также советами духовного наставника, старца Нектария, она выходит на след похитителей…»

Дальше покатило само, гелевая ручка таракашечкой побежала по бумаге, исправно оставляя на ней свои выделения. Три абзаца нахуярились сами, а на закусняк слепилась стопудово форматная концовочка: «…но держитесь, враги, наша крутая Зинулька вас всех ещё отымеет! Вот только с кого начать?»

За время писательской практики у Андрея Валентиновича образовалось сколько-то полезных делу привычек. Например: начинать всегда с аннотации, как можно более хамской — она задавала тон и ориентир всему остальному. Дальше надо было родить название книжки, и сразу же, пока оно ещё живое булькает — замутить начало второй главы. Название хорошо рождалось под лафитничек с беленькой, на закусон — мятная конфетка. Вообще-то Пенсов водовку не жаловал, предпочитая коньяки и арманьяки, но вот рожать заголовок новой книжки без жёсткой алкогольной анестезии не мог. Иногда, впрочем, он с ужасом думал о том дне, когда он сядет за стол и спокойно, без мучений, даже не повернув головы кочан, возьмёт и напачкует какую-нибудь развесистую сюсявость. Типа — «Буря огненных стрел», славянское фэнтези. Или «Отвези меня за седьмое море», любовный роман. Или… — а вот сейчас как раз пора, ёпрст, оппаньки! — и конфеткой следом кусь-кусь, — м-м-м… м-м-м… «Цыплёнок в табакерке», иронический детектив для дам-с. А что, классное названьице: и форматно, и на хихик пробивает. Ах да, надо ещё добавить «Зину». «Зина с цыплёнком в табакерке?» «Зина против Цыплёнка в табакерке?» А вот нефиг. Сделаем просто. «Зина: Цыплёнок в табакерке». Автор — Дарий Попсов. Буээээ! Уффф.

Теперь надо было начинать вторую главу, пока не остыло.

«Глава вторая» — черкнул профессор на свежем листке. И не давая себе времени опомниться и продышаться, продолжил чирюкать: «Зина устроилась на унитазе и пригорюнилась. После вчерашней бурной ночи отчаянно ныла растревоженная женская снасть. С головы вместо элегантной причёски свисало какое-то сено, на шее красовался огромный засос. Рыжая шмара, похоже, удрапала с Толяном, а платок со следами спермы старого сквайра…» — Пенсов вовремя поймал незаметно прокравшееся в текст учёное словцо, прихлопнул, вписал на его место «старого англичанина» — и продолжил: «… можно было считать навсегда потерянным вместе с ридикюлем. В соседней квартире полупьяные молдаване, матерясь по-румынски, штробили стены под евроремонт. Короче, неделя начиналась неудачно во всех отношениях».

Не перечитывая, не останавливаясь, не давая себе передыху — истребив только слово «растревоженная», слишком сложное для массового сознания — он высадил на бумагу второй, третий, четвёртый абзац. Главная фичёра была именно в безостановочности процесса: думать приходила пора впоследствии, когда бред, сочинённый во второй главе, надо было как-то объяснить — для чего, собственно, и писалась глава первая. Потом сбоку присобачивалась третья, и дальше всё шло по накатанной колее без остановок. В какой-то момент Пенсов чувствовал, что пора бы уже и пересаживаться за комп. Тут он уже разгонялся по полной — только клавиши трещали, как сырые дрова в буржуйке. На десятом-одиннадцатом листе он обычно врубал музон: что-нибудь из Джо Дассена или «Томбе ля неже», которую мог слушать бесконечно.

Сегодня ему случилось посидеть за компом дольше обычного. Правда, сперва пришлось всё-таки на пару минуточек включить голову: надо было придумать какую-нибудь душещипательную интригу с обспусканным платочком. Это, положим, взяло не пару минуточек, а где-то с полчасика чистого вре, зато потом дубинушка таки ухнула, зелёная сама пошла: настенные часы пробили восемь, когда Андрей Валентинович, наконец, утомлённо отвалился от компьютерного столика. Посмотрел в окно: там было пусто и сумрачно. В середине неба была луна, прищемлённая тучами сверху и снизу, как гамбургер. В голове всплыло: была какая-то сказочка про то, как Луну делают немцы в Гамбурге. Братья Гримм? Непохоже что-то. Он хмыкнул, накапал пол-лафитничка водовки. Потом, рассудив обстоятельства, добулькал доверху. Выпил. Отмороженные мозги чуть согрелись, и Пенсов, наконец, вспомнил, что про Луну — это Гоголь, «Записки сумасшедшего».

Ему иной раз приходило на ум, что грязное занятие, которым он пробавляется, и высокая культура, которую он почитает, различаются не как вода и масло, которые не смешиваются по своей природе, а, скорее, как белок и желток в яйце: достаточно чуть повредить тонкую оболочку желтка, чтобы жёлтая вкусняшка вытекла в неопрятную белую слизь. Поэтому он старался не соприкасать две сферы жизни даже мысленно. Иногда, впрочем, случались проколы. Как, например, в начале года, когда ему заказали допереводить «Психологию личностного роста», сочинение некоего Джорджа Козловичи, профессора то ли из Бостона, то ли из Принстона — в общем, из тех краёв, где учёные занимаются наукой, а не проституцией. Зачем Хапузов купил права на эту самую «Психологию», профессор так и не узнал. Видимо, по ошибке. Чтобы получить с паршивой овцы хоть клок зелёной шерсти, шеф решил опустить текст до уровня гламура. Андрей Валентинович вместо этого увлёкся, начал делать какие-то выписки, перепроверять ссылки, добавлять академической ясности — и охолонился, когда до сдачи осталось четыре дня, а первые главы Жорик завернул со словами: «Это чего такое ваще? Я же ясно, сказал, сто раз, блядь, повторил: текст надо бодяжить, а не грузить, бодяжить, блядь, а не грузить, нах…» Он произнёс ещё много слов, от которых даже у привычного ко всему Пенсова затряслись губы и покраснела шея. В тот же день он сел и разбодяжил эти несчастные три главы до полных тошнотиков, а за оставшиеся дни успел сбацать, помимо остатков «Психологии», ещё и книжицу «Худеем без диеты».

С тех пор он чётко делил попадающееся ему на жизненном пути сущее на две половины. В одной была водка, компьютер, Зина Вагина и прочая свинцовая мерзость постсоветской жизни. В другой — коньяк «Croizet VSOP», хорошие книги, редкие встречи с оставшимися в Москве друзьями. Кроме науки, к сожалению. Последний раз он просматривал «Цитологию и гистологию» пять лет назад, и убедился — никакой цитологии, да и биологии вообще в России больше не существует, тема закрыта с концами.

Он выключил комп, встал, запахнул шёлковый домашний халат и отправился на кухню, где его ждали два сырых яйца, тефлоновая сковородка и сын.

*

Дементий сидел на подоконнике и смотрел на улицу. На улице бестолково цвели раскоряченные липы, под ними коротала время иномарка военного цвета. Люди в белых рубашках с короткими рукавами, заинтересованно засунув хрюсла в жёлтую прессу, неспешно стекались к бульвару. Пенсов-младший смотрел на всё это с обычной отсутствующей улыбочкой, задумчиво накручивая на палец длинную белую прядь.

Сын у Пенсова образовался, можно сказать, случайно. Андрей Валентинович женоненавистником не был, но полудённый бес посещал его редко. Женился он, так сказать, в зрелом расцвете, на дочке академика Кушелевича. Дочка, Настенька Кушелевич, интеллигентная женщина ахматовского склада, имела два образования и английский, была начитана и остра на язык, знала толк в дорогом куреве, и, как всякая уважающая себя интеллигентная женщина, страдала мигренями, резко обостряющимися при виде брачного ложа. Дементий стал плодом совместного посещения семидесятилетнего юбилея настиного дорогого папочки, где Настя как-то особенно удачно нарезалась, да и Андрея охватило несвойственное ему игривое настроение. В результате ими был зачат Дёма. Произошло это в персональной «Волге» академика Кушелевича. О каковм обстоятельстве Анастасия Натановна — будучи, опять же, женщиной интеллигентной — охотно рассказывала в обществе.

Это был единственный момент, когда она вспоминала о сыне. После тошнотной беременности (родов ей удалось избежать — кесарево избавило её от мук) все заботы о маленьком Дёмке были благоразумно свалены на супруга. В конце концов, Настеньке было просто некогда заниматься ребёнком: как раз в это время она открывала для себя поэзию Фроста, живопись Чурлёниса и ароматизированные сигариллы.

Зато Пенсов открыл для себя молочные смеси и ночные кормления, научился готовить укропную водичку и часами держать ребёнка на плече в ожидании отрыжечки, потом приобрёл опыт общения с приходящими нянями и детсадовскими воспитательницами, освежил в памяти правила русской грамматики и теорему Пифагора, а также узнал много нового о детской сексуальности и противопожарной безопасности.

В девяносто первом семья академика — к тому времени уже покойного — вспомнила о своих корнях и стала готовиться к отъезду на историческую родину. Пенсов, неожиданно для себя самого, эмигрировать отказался наотрез — и, более того, оставил себе малолетнего сына. Настя — к тому времени успевшая стать Малкой — легко нашла в себе силы это пережить.

Впоследствии профессор частенько проклинал себя за то, что остался, пока не понял, что дело было не в приступе патриотизма, а в благоприобретённом отвращении к супружеской жизни. Увы, с точки зрения чисто практической, то была ошибка: работы по специальности в России в ближайшие сто лет не предвиделось. Пришлось заниматься чёрт-те чем, включая унизительное стояние за прилавком с турецкими куртками и польской косметикой. Однажды к его точке подошла его бывшая аспирантка, выгуливаемая бритоголовым толстошеим выблядком с торцом вместо лица. Они узнали друг друга, но сделали вид, что незнакомы. Через два дня профессор рассчитался по товару и с рынка ушёл навсегда: он дал себе клятву найти хоть какую-нибудь нормальную работу, в четырёх стенах и за столом…

Дёмка тем временем вырос — и превратился в странноватого, но вполне удобного для совместного проживания подростка, или даже уже «молодого человека». Большую часть времени он проводил в своей комнате: там у него был смонтирован домашний кинотеатр. На приобретение аппаратуры папа выбросил восемь штук грина — практически все свои накопления. За эти деньги он купил себе абсолютное спокойствие по поводу сына и его занятий. Оставалось только своевременно подбрасывать ему новые дивидишки, а также книги про кино.

Вот и сейчас рядом с Дёмкой на подоконничке прикорнула растрёпаная «Трюффо о Трюффо».

Профессор раскалил сковородочку, разбил в неё яйца и вопросительно посмотрел на Дёмку. Тот слез, зарядил тостер хлебцами из пакетика, достал две тарелки, сел на пол и уткнулся в «Трюффо».

Они поели яичницу с тостами. Папа свой желток густо посолил, сын — слегка поперчил. Тарелки свалили в раковину: Дементий любил мыть посуду, это помогало ему сосредоточиться. На нём же лежали обязанности по стирке: он хорошо управлялся со стиральной машиной, а в случае чего и сам мог простирнуть и выжать бельишко. Этому он научился, когда жил в деревне: два года назад он зачем-то поехал в Камышёвку, пристроился там у какой-то маминой родственницы, адрес которой разыскал в старой записной книжке. То ли отдыхал от неудачно сданных экзаменов (Пенсов-старший, понадеявшись на старые университетские связи, недоложил бабла репетиторам и оказался неправ), то ли искал смысл жизни. Пенсову тогда было не до него: он тогда только-только входил в рынок и работал практически круглосуточно, с небольшими перерывами на еду и сон.

– Ну как у тебя дела? — первым нарушил молчание сын.

– Полторы нормы сделал. Считай, ударник, — профессор встал, чтобы достать из шкафа бутылку «Croizet VSOP». — Будешь? — он показал на пузатую коньячную рюмку.

Дементий немного подумал, потом мотнул головой:

– Лучше херес. Папа, достань «Матусалем Олоросо». И мой бокал.

– Бокал сам достань, — закряхтел Пенсов-старший, — к тебе ближе.

– Извини, папа, — кротко сказал Пенсов-младший, приподнимаясь и доставая с полочки любимую посудинку.

Они выпили.

– Кофейку бы хорошо, — почти просительным тоном сказал отец.

– Если помелешь, — заявил сынуля.

– Эх, старые мои кости, — привычно проворчал профессор, доставая древнюю ручную мельницу с пожелтевшей костяной рукояткой.

Андрей Валентинович, при всех своих многочисленных достоинствах, совершенно не умел варить кофе. А вот сын где-то намастырился управляться с туркой как настоящий турок.

– Я тут недавно пробовал интересную штуку, — сказал сын, роясь в кухонном столе в поисках баночки с корицей. — «Копи лувак». Или «кофе виверры».

– Виверра — это вроде бы такая дикая кошка? — наморщил лоб Пенсов-старший, продолжая крутить ручку. Мельница лениво похрустывала зёрнами.

– Ну да, — Дементий аккуратно отрывал краешек пакетика с гвоздикой. — Она самая. Её выпускают на кофейную плантацию, она находит самые лучшие плоды кофе и ест. В кишечнике зёрна ферментируются. Потом её помёт процеживают, зёрна отмывают и жарят. У них уникальный аромат.

– Короче, срань кошачья, — подвёл итог профессор. — Ну и как аромат?

– Ничего, — сын сделал длинную паузу, — особенного. Пахнет хорошо. Но цена…

– И кто же это тебя угощал? — поинтересовался профессор, передавая сыну плошку со свежесмолотым коричневым порошком.

– Заказчики, — сказал сын. — На переговорах насчёт съёмок.

– Каких съёмок? — заинтересовался профессор. — Ты вообще где сейчас работаешь?

– У себя. Я тебе не говорил разве? — удивился сын. — У нас с ребятами небольшая студия, делаем клипы… Конечно, всё это пока очень непрофессионально, — самокритично добавил он. — Но уже есть клиенты… в общем, стараемся, — он сделал неопределённый жест рукой.

– Ну, если к вам ходят с такими подношениями, — вздохнул профессор, — глядишь, и денег отсыплют.

– Деньги предлагали неплохие, — из турки повалила коричневая пена, и Дёма ловко подбросил её над огнём, — но заказ неинтересный. Хотя, если найти нестандартные ходы… будем думать.

– Неинтересный, — пробурчал отец, не слишком-то поверивший рассказу младшего, — всё лучше, чем Зину Вагину писать.

– Знаешь, — осторожно сказал сын, — я тут почитал эту вашу Зину Вагину. С определённой точки зрения это интересно. Кстати, «Зина против Резус-Фактора» — твоя работа?

– Я же тебя просил как человека: не читай треш, испортишь вкус, — на этот раз Пенсов и в самом деле рассердился. — Зину особенно не читай. Та ещё отрава. Я-то знаю.

*

Зина Вагина вызывала у профессора сложные чувства — смесь стыда и извращённой гордости. Сейчас, правда, Зину писал не только он, а человек десять литературных негров. И, разумеется, на управление проектом Жора посадил педоватого мальчика из рекламного отдела, а не заслуженного Пенсова. Тем не менее, идея культового сериала принадлежала именно ему.

Всё началось тривиально. После расставания с кожаными куртками и польской помадой профессора помотало по всяким разным местам, пока не прибило к издательству «Арго-Речь», в ту пору претендовавшее на интеллектуальность. Сначала Андрей Валентинович процвёл на ниве мелкого интеллигентского штукарничества — всякого там копания в умных книжках, сверки латинских цитат и так далее. Платили за это немного и часто обманывали, но это всё-таки была относительно пристойная работа, а не промораживание мозгов.

Ситуация переменилась, когда издательство, в полном соответствии со своим двусмысленным названием, поставило на стапеля одновременно «Словарь античной мифологии» и «Словарь блатной фени». Профессору предложили заняться «Мифологией»: было важно прошлёпать на супере слова «под редакцией проф. такого-то». На «Блатную феню» нашли какого-то ушлого мужичка со смешной фамилией Хапузов, который предъявил диплом филфака МГУ и наколки на грудях, что вроде бы свидетельствовало о достаточном знании предмета. Пенсов же от предложенной чести курировать мифологию отказался: он всё-таки был биологом, а не филологом и не антиковедом, к тому же считал себя честным человеком и торговать профессорством не хотел. Тогдашний главред несколько удивился, после чего послал Андрея Валентиновича в жопу. Профессор принял это с достоинством, хотя и потирая ушибленный карман: к тому времени аргошные гонорары стали для него одним из основных источников дохода. Напоследок он предупредил бывшего кормильца, что мужик с дипломом и наколками кажется ему подозрительным, особенно в части диплома.

Через полгода оба словаря вышли. Античный был ужасен: Агамемнон там был перепутан с Агесилаем, Гомер с Гектором, а смазанная фотка развалин Форума была почему-то поименована «раннехтонической базиликой Артемиды Блаженной». «Блатная феня», судя по всему, тоже не блистала достоинствами. Во всяком случае, как убедился въедливый Пенсов, не побрезговавший взять том в руки, орфографических ошибок избежали только матные слова, да и то не все — во всяком случае, глагол «пиздеть» там писался то через «е», то через «и», что бросало густую тень и на всё прочее содержание, могущее быть охарактеризованным производным существительным от означенного глагола. В выходных данных вместо «Арго» было набрано «Агро».

Пенсов не знал, что к тому моменту мужичок с наколками уже вскарабкался на место главредактора, каким-то образом избавившись от пенсовского обидчика. Осмотревшись на новом месте, он устроил среди подчинённых чистку, после чего начал подбирать кадры под себя.

Профессорский телефончик Хапузову подсунул кто-то из старых корректоров: срочно понадобился вменяемый и недорогой интель для перевода немецкой книжонки «Античная гомоэротика».

К тому моменту профессор поддерживал штаны в основном благодаря техническим переводам, которые он уже успел возненавидеть до крайности. Однако, помня старую обиду, возвращаться на птичьи права он не пожелал. «Возьмёте меня в штат, тогда будет о чём разговаривать», — гордо закончил он и повесил трубку. Хапузов, однако, через три дня позвонил снова и предложил профессору работу на окладе — опять же по переводам. Деньги были небольшие, но Пенсов согласился.

Когда он пришёл в издательство подписывать контракт, то узнал много нового. В частности, то, что Хапузова зовут Гремислав Олегович, что ударение в его фамилии делается на последнюю букву и никак иначе, и что у него великие планы по развитию и разрастанию издательского бизнеса. Как выяснилось несколько позже, в издательстве Хапузова звали Жора, фамилию произносили как «хапузый» и дружно ненавидели за хамство, скаредность и привычку квасить на рабочем месте.

Пенсов тоже вскоре возненавидел Хапузова, но ни высказать ему наболевшее, ни расплеваться с ним почему-то не мог. Жора его подавлял своим природным, биологическим бесстыдством. И хотя хапузовская манера вести дела напоминала профессору способ питания кишечнополостных организмов, он никак не мог принять решение, уйти. Да и уходить, в общем-то, было некуда.

Полгода Пенсов усердно перелагал русскими буквами всякую импортную мусорку: бабские романчики, детективчики и тому подобную струхню, вплоть до астрологических календариков (это печаталось анонимно, без указания автора). Он же проверял чужие переводы, исправлял самые грубые языковые и фактические ошибки, а иногда приходиось садиться и за вычитку корректуры: Хапузов старательно требовал за каждый скормленный рубль всяких сверхнормативных трудов. Но в целом всё это оказалось проще, чем Пенсов когда-то думал. Больше того: освоив систему штампов, профессор почувствовал в себе силы производить литпродукцию самому, но предложить свои услуги стеснялся.

Зато не стеснялся Хапузов. Принимая очередную работу, он почитал своим долгом устраивать замурзанному интеллигентишке распеканцию за недостаточную близость к народу. Сам Хапузов считал себя порождением народной толщи, и поучить всех этих бледнонемощных очкариков настоящей жизни было одним из любимых его занятий.

Теребя невыбритый пучок щетины под нижней губой, Жорик текстовал:

– Я тыщу раз говорил: проще надо переводить! Как народ любит! Так, чтоб любая старушка из очереди поняла! Чтоб любая блядь старушка, чтоб она читала и всё понимала! Потому что это про жизнь! Старушка любит чтоб про понятное, а не хуйню всякую с мыслями! И чтоб любая девка с Тверской тоже читала и всё понимала, потому что это про жизнь написано! Народ любит про жизнь и чтоб понятно, чтоб жесть штырила, а не хули сопли …

Этот монолог он мог продолжать бесконечно. Заканчивалось всё это требованием «настоящего креатива, а не хуйни».

Однажды профессор решился-таки простебаться над хапузовскими представлениями о «жизни».

– Знаете, — сказал он, старательно подстраиваясь под лексикон работодателя, — давайте, в самом деле, сделаем серию. Скажем, детектив. Народ любит детектив. Обязательно убийство, кража крупных денег, и прочая фигня. Народ любит деньги, когда про деньги — тоже любит. Детектив — баба из провинции. Народ любит, чтоб баба. Не замужем, зато есть кот. Народ любит про кота. Зовут Зина Вагина, с ударением на первый слог, естественно. Или на последний. Не красавица, но в койке ураган. Народ любит, чтоб ураган. Способ расследования у неё самый народный: трах-перетрах с подозреваемыми, а они ей всё рассказывают, как на духу, и так по цепочке, пока не доё… дотрахивается до преступника. После чего сваливает в Анталью с деньгами. Народ любит про свалить отсюда. В общем, типа Джеймс Бонд, только как бы наоборот. Давайте, что-ли, мутнём?

Профессору казалось, что он тонко иронизирует. Однако Жорик слушал с интересом, а под конец выдал неожиданное: «Ну… ну… что-то есть. Допустим. Завтра концепцию неси, будем разговаривать».

Концепцию Пенсов справил в тот же день за три часа, в остром приступе сартровской экзистенциальной тошноты. Он добросовестно выскреб из черепа всё самое пошлое и отвратительное, что только мог вспомнить и навоображать, и выжал разом на бумагу. В результате криворождённая Зина Вагина приобрела вполне внятные очертания. Она была рыжей шалавой неопределённого возраста родом из Бобруйска (профессор сначала хотел было вписать Урюпинск, но в последний момент передумал). Отчество он дал ей, в порядке мазохизма, «Андреевна». Мадам была телесно несовершенна («ноги разные» — вписал профессор, кстати вспомнив Высоцкого, а потом заменил на разноцветные соски, один коричневый, другой розовый, розовый был чувствительнее к ласкам), но имела хорошо развитую душу и творила чудеса в постели. Замуж он её всё-таки выдал — она состояла в браке с геологом Порфирием Вагиным, который годами пропадал в экспедициях (тут профессор прошёлся по всем известным ему мифам об этой романтической профессии). По-настоящему Зина любила только мужа, но голодное женское начало постоянно требовало вкусного мужского конца. Мужики, понятное дело, Зине не давали проходу, чуя сласть. Однако она дала клятву перед чудотворной иконой (здесь Андрея Валентиновича чуть не стошнило, но он продолжал писать) использовать свои интимные способности исключительно на благо людям, то есть в расследовательных целях. На каковое служение её тайно благословил монах-катакомбник старец Нектарий, постник и чудотворец, а такоже и перший зинин наставник в сыскном деле… Чтобы добить ситуацию, Пенсов присобачил к Зине автора — Дария Попсова, литератора-инвалида, специализирующегося в стиле «иронический женский боевик с сексуальным уклоном».

Хапузов, ознакомившись с проектом, тяжело задумался, а потом выделил относительно пристойный — по меркам скаредной и нищеватой «Арго-Речи» — бюджет на проект.

«Неукротимая Зина» была написана ещё довольно робко — вопреки собственным установкам, Пенсов никак не мог преодолеть благоприобратённой стыдливости. Получив очередную порцию наставлений от Жоры, профессор решился-таки писать поборзее. «Зина: Побег из гнезда кукушки» уже вписывался в формат, «Зина: Камасутра для гранатомёта» ощутимо раздвигала рамки жанра. Продажи задрались вверх весёлым поросячьим хвостиком. Донельзя довольный Жора взял ещё людей и поставил производство на поток, обещая, что таким макаром они обставят самое «ЭКСМО» и вообще всех на свете производителей чтива для народа. Это была, конечно, чушь собачья — худосочное «Арго» могло разве что тявкать на огромное «ЭКСМО», как моська на слона, но некое веяние успеха и в самом деле осенило злосчастное издательство.

Потом на рынок понеслись продаваться «Зина: Канкан на повапленном гробе», «Зина: Бифштекс из зарытой собаки», «Зина: Дюймовочка в красной шапочке» и прочая роззелень разнообразных Зин. Правда, политический триллер «Зина: Таджикская Скинхедка», которую в последний момент с производства всё-таки сняли, а самого профессора чуть было не ссадили с проекта, благо конкуренты дышали в спину… Пришлось объясняться с Жорой. Сошлись на здоровом принципе «никакой политики, больше перетраха».

*

– В общем, не читай треш, — повторил Пенсов-старший, наливая себе на полпальца коньяка.

– Ну, допустим, треш. С трешем можно работать, — заявил сын. — Собственно, с ним-то всегда и работали.

– Ой, вот только не надо про Тарантино, — поморщился профессор.

– Не только Тарантино, — сын говорил тихо и размеренно, и это профессора раздражало. — Не только Тарантино и не столько Тарантино. Так называемая большая литература есть отрицание литературы массовой, которая, в свою очередь, отрицает действительность… Хороший вкус может быть воспитан только на образчиках плохого вкуса. Не нужно только совсем буквально это понимать, как в «Дон-Кихоте». «Дон-Кихот» как раз не показателен. А вот «Рукопись, найденная в Сарагосе» — очень интересная вещь.

– Не умничай, пожалуйста, Дементий. Есть литература, а есть дерьмо. Читать дерьмо так же вредно, как есть. Я зарабатываю тем, что отравляю мозги дорогих соотечественников. Зина Вагина — это то, чего они хотят. С чем я их и поздравляю.

– Не всё так просто, папа, — сын упрямо мотнул головой, длинные волосы колыхнулись. — Например, комиксы, с твоей точки зрения — торжество дурновкусия. Но в киноформате…

– Ты что, «Супермена» посмотрел? — прищурился отец.

– Нет. «Человека-паука». В некотором смысле это шедевр. Мне, правда, мешал цвет, и я его убрал. И поигрался с саундтреками. Но, в сущности, здесь всё уже сделано. Меня больше интересует…

Неожиданно задренчал телефон.

Сын протянул длинную гибкую руку и выудил радиотрубку. Нажал на зелёную пимпицу, лениво поднёс к уху.

– Алё? — сказал он. — Что? Представьтесь сначала… Что значит «медийный центр»?.. Хорошо, сейчас передам.

Он в сомнении покрутил трубку, потом отдал её отцу:

– Папа, это тебя, но я не понял, кто.

– Андрей Валентинович? — уверенно пробасила трубка. — Здравствуйте. Вас беспокоят из… — последовала маленькая, но заметная пауза-запинка, — интеллектуального сообщества «Пендем».

– Сообщества чего? — переспросил профессор.

– «Пендем». Это существительное, — пояснила трубка. — Мы по поводу вашего последнего романа из серии про Зину. У нас возникла проблема…

– Все авторские права на серию принадлежат издательству «Арго-Речь», — заученно сказал профессор. — Обращайтесь к ним.

– Пожалуйста, дослушайте, — нетерпеливо перебила трубка. — Речь идёт о вашем последнем романе. «Зина: Цыплёнок в табакерке».

– Вам же сказали: права на всю серию… — начал было профессор и осёкся.

– Гм, — наконец, выдавил он, лихорадочно соображая. — Романа с таким названием ещё нет. Если вы настолько в курсе моих дел… я даже не знаю, что сказать.

– Да-да, мы в курсе. Написана первая и вторые главы, сделаны заготовки для третьей и большой кусок четвёртой. Проблема начинается как раз в четвёртой главе. Пока её ещё нет — ни главы, ни проблемы. Но завтра утром она возникнет. Мы хотели бы, — опять крошечная пауза, — посоветоваться с вами лично. Вы не против?

– Нет, — машинально ответил профессор.

Больше ничего он сказать не успел: пол под ногами качнулся и ухнул куда-то вниз, а вокруг стало темно.

*

Комната больше всего походила на внутренность перевёрнутой рюмки: круглая, со стенами из какого-то матового стекла, красиво сходящиеся сводом, с которого стекал мягкий золотистый свет, напоминающий рассветный солнечный. В центре стоял алый стол в форме выгнутой кляксы и огромное фиолетовое кресло, мягкое даже на вид. Стрельчатая арка вела в другую комнату, судя по всему — такую же, только мебель там была других цветов: сквозь муть стекла слегка просвечивали бесформенные зелёные и голубые пятна.

Повернув голову, профессор увидел такой же проход, в котором можно было углядеть кусочек чего-то оранжевого — тоже, наверное, кресла или какого-нибудь дивана. Он откуда-то знал, что за этой комнатой следует другая, за ней — ещё одна, и так без конца.

Пенсова это не испугало. Он вообще не чувствовал ни страха, ни особенного удивления. Удивлялка у него сильно сдала после девяноста первого и окончательно перегорела в девяноста третьем. Что касается страха, то профессор твёрдо усвоил — бояться следует голода, холода и физического насилия. Судя по всему, ничего подобного в отношении его персоны пока не планировалось — а стало быть, и бояться пока было нечего.

Справедливо рассудив, что кресла предназначены для того, чтобы на них сидели, Андрей Валентинович, осторожно подобрав полы халата, опустил худое тело в объятия фиолетового монстра. Ничего плохого не произошло — просто очень уютное кресло.

– Ещё раз здравствуйте, Андрей Валентинович, — сказал стол. — Вас приветствует интеллектуальное сообщество «Пендем». Надеюсь, вы не имеете предубеждений по поводу искусственного интеллекта?

– Скорее уж у меня есть предубеждения по поводу интеллекта естественного, — тяжело вздохнул Пенсов.

– Ну, это тоже лишнее, — снисходительно заметил стол. — Позвольте всё же представиться. Я — «Пендем». Единство искусственных разумов, существующее в среде, которую мои современники называют «паравременной петлёй». Это образование находится относительно вашего времени в будущем. Приблизительно на двести лет вперёд.

– Приблизительно — это сколько? — проворчал Пенсов, во всём любивший точность.

– Видите ли… — говорящий стол совершенно по-человечески замялся. — После открытия паравремени многое изменилось. Не обязательно же всем жить в одном времени и в одном месте. В общем, какие-то части нашей цивилизации отстоят от вашей на двести лет, какие-то, скажем, на триста… есть и такие, время которых перпендикулярно вашему. Если вас интересует наше точное времяпребывание, то мы отстоим от вашей реальности где-то на сто пятьдесят лет вперёд, четыре минуты влево, сутки вверх и три терции темнее. Если вам это что-то говорит, конечно.

– Мы не на Земле? — на всякий случай спросил профессор.

– В смысле — на поверхности планеты, находящейся в галактическом пространстве-времени? Нет, зачем же? Там сейчас вообще мало кто живёт. К чему терять время на настоящей Земле, если можно воспроизвести любую её часть в паравремени? Причём сколько угодно раз. Большая часть людей сейчас обитает на тропических островах. Или на берегу Средиземного моря. Сами понимаете, в галактическом времени этого берега на всех не хватило бы. Да и тот, что есть, знаете ли, не подарок… Реальность хороша как повод для творчества. Жить лучше в искусственном мире, это куда более естественно для человека. Точно так же, как пить арманьяк, а не сырую воду из ручья. Кстати. Насколько мне известно, вы не успели толком поужинать. Так вот, считайте, что вы находитесь в очень хорошем ресторане. Давайте покушаем, а я составлю вам компанию.

– Это как же? — скептически спросил Пенсов. — Вы же искусственный?..

– О, если вы насчёт покушать, это-то мы как раз можем, и даже очень, — довольно сообщил стол. — К сожалению, мы не можем предстать перед вами в человеческом облике. Увы, нам запретил это наш создатель. Разве что вы согласитесь на наше присутствие в виде каких-нибудь не слишком раздражающих вас существ?

Профессор подумал про себя, что «Пендем» довольно нахально набивается в компанию. Видимо, изображать из себя говорящий стол ему надоело.

– Ну давайте. Только чтобы существо было не страшное и не вонючее, — попросил Пенсов.

– Вы как к кошкам относитесь? — поинтересовался стол.

– Ну… Так же, как и к собакам, — осторожно сказал Андрей Валентинович. — Люблю некусачих и гладкошерстных.

– Вот и отлично, — удовлетворённо сказал голос.

Тут же на край стола вскочил белый кот, а с другой стороны — того же размера пёсик неопределённой породы, отдалённо напоминающий помесь пуделя с бассетом.

– Это мы, — хором сказали пёс и кот.

– Меня зовут Пен, — представился кот.

– Меня зовут Дем, — прогавкал пёс.

– Как мы вас предупреждали, мы являемся именно сообществом интеллектов, а не единой личностью, — заявил кот, устраиваясь поудобнее.

– То есть конечно, единой, — поправил пёс, — просто состоящей из составных частей.

– Глупость, как всегда, — заявил кот, укладывая вокруг себя хвостик.

– Давайте ужинать! — несколько нервно предложил пёс, кинув на свою составную часть неприязненный взгляд.

– Для начала хотя бы скатерть постелите, — не удержался профессор.

– Одну минуточку, — Пен запустил лапу прямо в столешницу. Та ушла внутрь и тут же появилась с крохо